1308.jpg / Облако Mail.Ru

Облако Mail.Ru - это ваше персональное надежное хранилище в интернете. Все нужные файлы всегда под рукой, доступны в любой точке мира с компьютера или смартфона

Кто мы? Славяне, кочевники, скифы,
Анты, сарматы, варяги иль росы –
племя лесное из древнего мифа?…
Домыслы, споры, догадки, вопросы.

Глянь на себя, славянин горбоносый,
В зеркало глянься казачка скуластая,
Может и вправду, согласно прогнозам,
Русские станут совсем узкоглазыми?!

Где наши светловолосые девы,
Где наши русые парни рязанские?
Кто мы – потомки Адама и Евы?
Или цыгане – мать нашу за ногу?!

Я говорю сулугуни–творожно,
Я заявляю кумысово-квасово,
Я утверждаю горилково–водочно:
Русская нация – МНОГОРАСОВА!

Евгений Нищенко г. Шахты

Р.S.
Пусть россиянином впишется в паспорт
Афро-рязанец, женатый на Лене,
Русские мы - без "ей богу" и "на спор!",
Русские мы в сто двадцатом колене!

СТРАННАЯ СКАЗКА

В Тридевятом государстве
(Трижды девять - двадцать семь)
Все держалось на коварстве,
Без проблем и без систем.

Нет того, чтобы сам воевать!
Стал король втихаря попивать,
Расплевался с королевой,
Дочь оставил старой девой,
А наследник пошел воровать.

В Тридесятом королевстве
(Трижды десять - тридцать, что ль?)
В добром дружеском соседстве
Жил еще один король.

Тишь да гладь, да спокойствие там,
Хоть король был отъявленный хам,
Он прогнал министров с кресел,
Оппозицию повесил
И скучал от тоски по делам.

В Триодиннадцатом царстве
(То бишь, в царстве тридцать три)
Царь держался на лекарстве:
Воспалились пузыри.

Был он милитарист и вандал,
Двух соседей зазря оскорблял,
Слал им каждую субботу
Оскорбительную ноту,
Шел на международный скандал.

Тридцать третьем царь сказился:
Не хватает, мол, земли.
На соседей покусился -
И взбесились короли.

- Обуздать его, смять! - Только глядь:
Нечем в Двадцать седьмом воевать,
А в Тридцатом - полководцы
Все утоплены в колодце,
И вассалы восстать норовят...

Пока не укажете автора, не буду читать!!!
Ба, да это Владимир Семёнович!
Кстати: одно четверостишие 4-х стопный хорей, другой куплет - лимерик.

Синоптическое

Люблю тебя, апрельский снег, а не грозу в начале мая. Все обещанья вешних нег, все планы дачников ломая, ты засыпаешь общий дом, лежишь на крышах, на воротах — напоминанием о том, что мы живем в таких широтах. И этот снег, и корка льда — они, казалось бы, годны ли для жизни истинной? О да. Ведь это повод для гордыни. Всегда находится кретин, — и, между прочим, их в достатке, добро бы он такой один, а то ведь их таких десятки, — что утверждает: господа, цените место у параши, тут наша древняя среда, а остальное все не наше. В России надо жить трясясь. Постыдно жить в тепле и блуде. Тепло придумал англосакс, а мы нордические люди! О чистота, о белизна, земля нам саван постелила, весна порочна и грязна, и только смерть всегда стерильна! Консервативный поворот переживает вся планета. Не только оттепель пройдет, но вообще не будет лета. Настало время перемен непредставимого масштаба: сейчас мы выберем Ле Пен — вот баба снежная! Вот баба консервативная! Она — арийских ценностей защита. Зима не просто нам дана, а в гены к нам навеки вшита. О снег! — ликует идиот. — О заторможенные реки! Зима не только не уйдет — она вернулась к нам навеки, а все, кто требовать весны неосновательно решился, — они вообще цепные псы заокеанского фашизма. Пусть учат тещу и жену, а мы — пример земному щару, мы признаем одну жару — когда даем соседям жару. Мы убедились при Хруще — нас в мире плохо понимают, мы норд, и климат вообще на переправах не меняют… И вот послушаешь его, весь этот бред густобородый, — и понимаешь: большинство не переделаешь свободой, давай им персик, абрикос, хоть ананас — они не внимут. Тут не в политике вопрос, а это климат, братцы, климат! В России время не пришло для вешних трав, для мать-и-мачех… Нам сроду не было тепло, нет гроз, и нам ли начинать их?! Вот так, почти уже во сне, хотя светло и чай не допит, глядишь в окно на мокрый снег и думаешь: зато ведь топят… Довольно требовать, глупить, идти гулять — большая дерзость. Весной не станут и топить, и что тогда мы будем делать?

Учитесь жить под потолком. Не знаю худшей штурмовщины, чем ждать при климате таком, что народятся апельсины.
Не надо жалобных соплей, дурных сравнений и оглядок: на Украине да, теплей, но там бардак, а тут порядок.

О символичная весна с таким февральским рецидивом, ты так наглядна, так ясна, твой образ стал таким правдивым! Все эти песни на одре невыносимо надоели: поверить в это в январе еще возможно, но в апреле… Весь этот пафосный разбег — уже предмет для скоморошин. Как жалок ты, апрельский снег, как ты ничтожен, как ты чмошен! Так жалок престарелый царь, его придворных дряблый танец. Ты имитируешь январь, а и на март уже не тянешь. И скоро шумный вешний вихрь — о, сколько празднеств, сколько бешенств! — снесет и лыжников твоих, и запоздалых конькобежцев, всех идеологов зимы, что и сейчас-то еле живы, но душат местные умы отсутствием альтернативы. Каким морозом ни ударь — ты имитациями занят: не остановишь календарь, он милосердия не знает. О, эта вянущая плоть, пустое, высохшее вымя… Твои метафоры, Господь, бывают просто лобовыми.

Люблю тебя, апрельский снег! В твоем плену надежда зреет. Живет недолго человек, но пережить тебя успеет. Люблю — за то, что новый век уже не слышит старых бредней; люблю тебя, апрельский снег, за то, что ты такой последний! Прощай, уютный мезозой, век динозавров со слезой! Ты воешь, правду понимая. Но не пугай меня грозой: любить грозу в начале мая — оно и вправду моветон, наследство древних космогоний, — но ваш державный фельетон, поверьте, много моветонней.

Люблю тебя, апрельский смех, над этой гнилью теплохладной. Люблю тебя, апрельский снег, за то, что ты такой наглядный.

Д.Быков

Дмитрий Стешин
26 апр 2017 в 22:06
Захар Прилепин, с которым мы попили в Донецке безалкогольного пива с вяленой корюшкой, сказал мне пару мудрых слов. Первое: "Пиши". Второе важное замечание было сделано после моего устного рассказа об одном сибирском отшельнике, с которым сводила судьба - "Пиши". Я пытался выкрутиться, мол, это было изложено в газете...Но, Захар, верно напомнил мне, что газета живет один день. А рассказ, по словам матерого писателя и вообще, сильно уважаемого мною человека - "будет работать на тебя всю жизнь". Такой вот случился мастер-класс. Я продолжил писать, ибо на книжку пока не набегает. Интересно ваше мнение.
Необходимое замечание - история реальная, Коля-знахарь - реален. И Лешачка была, зараза, столько лет прошло, а нужно вспомнить - как сейчас перед глазами оказывается.

Лешачка

Осенью случается такая омерзительная погода, совершенно не оставляющая каких-то надежд на будущее. В эти дни на воду глядишь, не потому что пить хочешь, а хочешь утопиться в этих безжизненных волнах цвета тертого карандашного графита. Они перетекают одна в другую, как загустевшее машинное масло. Одна за другой наваливают, и как бы приглашают… И я уехал от этого наваждения прочь, в глухие леса и болота, в дачный поселок, вымороченный временем года. Унылый, раскисший, и пошедший грибами. Старые доски домов, серебристые летом, осенью становились склизкими, глубоко-черными, расцветали ожившим лишайником, не приметным в сушь. От безлюдья воды в колодцах делались горьки – застаивались и загнивали лесной прелью, с легким тоном чуть увядшей еловой иголки.
Я прошел десяток дачных улиц и не встретил никого. Лишь над крышей единственного живого домика, сырой воздух раздвигало жаркое бездымное марево над печной трубой – печь топили сухой березой, швыряли не жадничая - грелись. Из чужого тепла бормотал телевизор и пускал цветные всполохи на шторы. Я зябко поежился от этой картины, и притаившаяся струйка холодной воды, наконец-то скользнула с воротника между лопаток. Наверно, чтобы мне стало совсем уж противно - под этим серым небом с мокрую овчинку. Овчинку не спеша выжимали и на меня и на мою собаку, которая трусила рядом, такой заплетающейся «волчьей» походкой - носом в землю, хвост чуть поджат. Дождь слепил собачью шерсть и подшерсток, из мокрого вдруг выступили почти велосипедные ребра, даже ошейник перестал бренчать – кожа набухла.
В доме было холоднее чем на улице и чуть суше. Не капало, во всяком случае. Одеяла и белье на постели стали волглым, липким на ощупь и страшно холодили пальцы. Подушки покоились глыбами арктического льда. Я рвал какой-то советский глянец и заталкивал в топку железной печурки. Сунулся на чердак – там стояли связки паркета. От летней жары и сухости они давно изогнулись, растрескались и совершенно потеряли вид и смысл. Владелец этого добра сказался в нетях, и я, не испытывая никаких чувств, кроме желания согреться, обрушил в чердачный люк паркетный водопад. Лорд радостно прыгал внизу, ловил пастью паркетины, пока не получил звонкой дощечкой по своему каменному лбу. Дощечку-обидчицу тут же прижали лапами к полу, и начали разгрызать-наказывать. При этом, Лорд интересовался моими делами – косил одним глазом в сторону печки.
Пес любил смотреть, как я разжигаю огонь. Обязательное условие – смотреть издалека, так со времен неолита хищным зверям заповедывали люди. И только потом, понимая, что огонь усмирен и человек им повелевает, пес подходил ближе – грел один бочок, другой, хвост, и мохнатые штаны на задних лапах. Просушившись, ложился ко мне в ноги, и можно было догадаться, что это было признание моего бесконечного превосходства и знак любви бесконечно-младшего, готового подорваться в темноту на любой подозрительный шорох. Веря всей собачьей душой, что я его там, в темноте, одного не брошу.
В таком зверочеловечьем единении мы пожарили еду на спицах от велосипеда «Орленок». Лорд невербально объяснил мне, что сосиски удались явно лучше ржаных гренок. Гренки он ел деликатно, как бы про запас и чтобы не оттолкнуть-не обидеть руку дающую, а сосиски - с урчанием и потусторонним еканьем селезенки. Нас быстро сморило. Промытый дождем пес пах всеми сортами мыла «Камей», мы уснули, до того момента, как в наш фанерный домик придет лютый холод. Он ждал нас утром, и справиться с ним мог только хозяин. При этом Лорд пользовался привилегией – не вставать с нагретого, пока комната не протопится. На этом собачьи привилегии заканчивались – октябрьскую грязь в лесу и на болоте Лорд будет месить босыми лапками, а я – резиновыми сапогами на два шерстяных носка со стелькой. Мы рано уснули и рано проснулись – не в городе. Сереньким утречком, тайно надеясь на прояснение неба, я читал у печки подшивку старых «Крокодилов», Лорд слушал внимательно. Даже слишком. При этом, решительно ничего не понимал. Я, как опытный журналист, тоже обладаю такой способностью, это нас еще больше сближало. Шутки в «Крокодиле» были не смешные, какие-то туповатые или суконные. И дело было не в анахронизме контента. Чувствовалось, что люди вымучивают смешное за зарплату, у них была гонорарная сетка и выработка. Премии в конце квартала, «тринадцатая». Формализм и поденщина.
Я вымесил угли в печке, как тесто, и решительно встал с табурета. Тут же, за моей спиной Лорд с грохотом сошел с кровати и устремился прямо в лес, полностью потеряв самообладание. Повизгивал на веранде, лупил хвостом в дощатый пол – торопил меня. В лесу я всегда снимал с него ошейник, дивясь, как быстро его зонарно-серый окрас сливается с любым фоном. Лес начинался метрах в ста от нашей дачи, смешанный гнусный северный лес, с частым подлеском, с травой по-ноздри на редких полянах. Комариный ад четыре месяца в году. Если пробираться по такому лесу в дождь, метров через сто промокнешь до резинки от трусов. А через пару километров хода, в рюкзаке будет все влажненькое-мокренькое, и только анальгин, спички и огарок свечи упрятанные в жестяную банку от чая, отсыреют лишь к вечеру. Анальгин сразу пустит срамные желтые разводы по своей бумажной упаковке, а крепкие круглые облатки активированного угля распадутся в пальцах и все перемажут вокруг. Я думал об этом, срезая лесной массив, чтобы как можно скорее выскочить на старую дорогу рассекавшую лес. Совсем старую. Где возможно, она петляла по сухим холмикам из плотного суглинка, а в обширной болотине вытягивалась вдруг в струнку. В этом месте ее плотно обстреливали в войну, достаточно точно, калибром от 100 мм. Воронки шли по обочинам, но было и два точных попадания в полотно – я облезал их по заросшим обочинам. Дальше местность еще понижалась, и дорога вдруг упиралась в основной водосброс с бескрайнего Ерзоловского болота – речку Игарку, чуть облагороженную мелиораторами в неведомом и далеком прошлом. От этого терраформирования болото стало не спеша подсыхать. Весной я от чего-то подумал, что есть надежда добраться с южного края болота до каких-то непонятных невысоких холмов на севере. Холмы среди болота были обозначены, как ур.Аудиа и вот это «ур.» могло означать все что угодно – географически аномальное место имеющее топоним или бывшее поселение, почему-то оставленное людьми. Я хотел на все это посмотреть своими глазами и вернуться домой в сумерках. Или переночевать в лесу, под елкой.
Конечно, воображение тут же рисует перенесенную из тайги на наши невзрачные болотины ель-великан, упирающуюся нижними ветвями в столетний ковер из сухих игл. Уютный огонек костра ласкает градусами, выдавая ровное «батарейное» тепло и от чего-то не дымит, на глазах подсыхает одежда. Банка тушенки стоит на угольках, аппетитно шкворчит по верхним краям, пуская на стенки так называемую «зажарку». Лорд угрелся, дремлет одним глазом – другой глаз, не мигая, уперся в тушенку, кажется, что банка от этого воздействия, чуть шевелится, вздрагивает. Я перегибаюсь через Лорда, чтобы достать из рюкзака ложку себе и миску собаке… Но, в реальности, все будет не так. Начиная с елки. На костер тоже не приходилось особо рассчитывать. Только как на занятие от скуки. Сейчас начинался любопытный период, когда в лесу не горит ничего. Ни нижние ветки елок, ни береста, пропитанная водой, как губка. Таежный «петушок» не работает. Не горит сердцевина заваленной сухостойной сосны, распиленной и поколотой на лучины. И не помогает в этой борьбе с природой ни сухой спирт, ни оргстекло, ни парафин. Они не поднимают топливо. Многосуточный дождь, казалось, выбил весь кислород из воздуха – костер задыхается и увядает на глазах. И ты увядаешь. Время твоего сна разбивается на пятиминутные отрезки, тебя мотает между мирами, явь переходит в навь. Ноги ломит, влажный брезент рюкзака раздирает щеку и при этом тебя ощутимо потряхивает, как дизель на холостых – мучительными часами.
Я не хотел ночевать в лесу и от того поспешал по глинистой тропке, проложенной между колей старой дороги. Лорд почти бесшумно челночил вдоль дороги. Сосредоточено и серьезно рыскал, слившись с пейзажем. Он забегал вперед, потом возвращался – проверял, не отстал ли я от самого себя. Дорога просматривалась вперед метров на сто, но в серой хмари истекающей влагой, не происходило ничего. Я редко туда смотрел, больше под ноги. И на лицо не лило, если смотреть в низ. Каким-то краем сознания, я больше понял, чем увидел, что кто-то идет мне на встречу. Я не удивился совсем, я даже не заинтересовался – откуда идет человек? Идти ему было неоткуда – впереди только речка с черной водой и бесконечная болотина, за два горизонта. С другой стороны, и я тоже шел в не пойми куда… И что? Рыскаем по лесу в такую песью погоду. За каким-то псом. Нахера мне это урочище? Я первый раз подумал про это, без непонятного, страстного наваждения. Подумал, и поднял голову. Сразу потекло со лба и бровей в глаза, промыло их.
Мне навстречу шла женщина. Чуть за тридцать, на грани смазывания контура фигуры. В сером, совершенно невзрачном платьишке из холстинки, как с подрамника, но, пожалуй, плотнее и грубее. Ни одной яркой краски там не было, ни пуговки, ни блестючей молнии. Ее серые волосы, гладко зачесанные назад, «под гребешок», чуть намокли и тускло светились. Я заметил лоб в редких оспинах, не в веснушках. Возможно и веснушки были, не могу вспомнить. И в том момент, когда мы должны были встретиться глазами, я вдруг посмотрел на землю. Женщина была босая, а ноги ее измазаны желтоватой глиной почти до колен. Босые ступни, не чавкая уходили в раскисшую глину. Я прошел мимо, не оглядываясь. И шел очень долго, погруженный в думы, которых не было на самом деле. В голове звенело от легкой пустоты. Я шел, пока собака не прыгнула мне под ноги с обочины. И застыла, ища взглядом что-то во мне, изучая меня так, будто увидела первый раз. Я растерянно оглянулся – сзади был пустой тоннель из черных веток,деревьев и буро-желтой листвы. И впереди было тоже самое. И тогда я первый раз подумал, что в этих глуховатых местах, Лорд никогда не пропустил бы мимо себя встречного человека без контакта. И пришлось бы говорить «извините» и «одну минутку, я его за ошейник возьму». В данном случае, собака была для меня детектором реальности – не почуял, значит, не было. Я только не понимал, почему Лорд сидит на моем пути? И тогда я развернулся назад, на месте. Просто понял в одно мгновение, что нужно вернуться. Это было сравнимо с зубной болью, которая вдруг отпустила.
Мы еще долгих пару часов шли назад, я по прежнему смотрел под ноги и видел свои следы – грубые подошвы резиновых сапог, каблук – короной шахматного короля. Видел углубления от собачьих лап, в тех местах, где Лорд менял обочины дороги. Но следов босых ног я так и не встретил. Хотя и видел, как эти ноги погружались в глину по косточку ступни. Много лет спустя, я лежал на чистой половице северной избы. Нюхал дерево, которое не мыли, а скребли. Дерево пахло карандашами из детства. Знахарь или ведун Коля, делал мне массаж топором. Не обухом и не топорищем, а лезвием. Где острым уголком, а где полотном. Втыкал мне аккуратно топор в спину. К больным местам, топор как бы «прилипал», задерживался. Инстинктивно, встречая сопротивление, ты делаешь следующий удар сильнее и можешь прорубить кожу, мышцы и сделать бубнового туза на плоти. В ромбовидной лунке рассечения будет видна фиолетовая кость, пока все не затянет кровью. Но, Коля умел делать. Нашептывать, наговаривать так, что и синь-тоска и хворобы лютые отлетали на остров Буян, в море-окиян. Распускались папортники оранжевыми фестонами, на яблонях вырастали пряники в потеках патоки, в устье печи мерцали угли слагаясь в неоткрытые галактики. Сама изба проседала, как качели на спуске, или ныряла, как на волнах, целя крыльцом-носом в звездистое небо. Я лежал на теплом полу, в жаркой избе, изба стояла на каменном яйце с огненным желтком, яйцо летело в ледяной пустоте, между мирами, которые никогда мне не увидеть и не познать. И мне хотелось плакать от одиночества и бессмысленности всего сущего. Я сомлел и заново родился.
Потом стояли с Колей на крыльце. Слушали, как в лесу лопались деревья от мороза и звенели звезды в небе. Меня разбирал внутренний жар. И я почему-то рассказал знахарю по эту встречу в лесу. Коля пожал плечами и запахнул плотнее тулуп, поднял воротник и, глядя из меховой норы просипел:
- Лешачку ты повстречал. Это и хорошо и плохо. Хотя, деваться тебе, паря, было некуда. Хорошо что ты в глаза ей не посмотрел. Но, тут есть момент – ты ей пренебрег. А она тебя выделила, чем-то ты ей очень показался. Одинокий, терять нечего и искать не будут. Понимающий.
- Чего понимающий-то?
- Все что надо – отрезал Коля, и я не захотел его дальше расспрашивать. И не нужно это. Только с каждым новым седым волосом, хочется дожить до октября и вернуться в тот самый лес, где мне предложили уйти во что-то иное, где могло быть лучше. И я приезжаю в этот лес каждый год, стою на старой дороге, жду чего-то. Прошу у лешачки, чтобы забрала свое наваждение. Не приходит. Обидел я ее крепко.

Виват, "зеленая" Россия!

Поздравить Родину рискую.
Ликуй, отец, резвись, юнец, –
Мы революцию цветную
Заполучили наконец.

Дурак услужливый, провластный
Раскрасил наши времена.
Она была когда-то красной –
Теперь зеленая она.

Поэт, абсурдом вдохновленный,
Приняв амброзии на грудь,
О революции зеленой
Ужо споет когда-нибудь!

В эпохе нашей аномальной
Найдет он годный матерьял:
Зеленкой полит был Навальный –
И глаз едва не потерял.

Двух исполнителей назвали
По именам и адресам.
Поскольку власть в полуразвале,
Он разбираться должен сам.

Но за какой-то гранью тонкой
Зло разгулялось, как на грех,
И поливать врага зеленкой –
Примета года. Можно всех.

Она, зеленка, – символ прямо,
Эпохи нашей главный цвет:
Во-первых, это цвет ислама,
Хотя буквальной связи нет;

Цвет первой зелени весенней
(Взгляни в окно! – дождался ты),
И цвет великих потрясений,
И оборзевшей школоты,

Но также цвет тоски зеленой,
Всеобщей, честно оценю, –
И всей стабильности хваленой,
Успешно сгнившей на корню;
Виват, зеленая Россия!

Ты снова радуешь меня –
Ведь это цвет еще и змия!
Он вместо красного коня.
Я так и слышу ваше слово,

Оно уныло, как гастрит, –
Мол, не смешно!
Да что ж смешного?
Один Навальный все острит.

Но глупо киснуть, как на тризне.
Тоска – не тема для стиха.
Пусть зеленеет древо жизни,
Хотя теория суха.

Д.Быков

Итальянские слёзы

Возле Братска в поселке Анзёба
плакал рыжий хмельной кладовщик.
Это страшно всегда до озноба,
если плачет не баба — мужик.

И глаза беззащитными были,
и кричали о боли своей,
голубые, насквозь голубые,
как у пьяниц и малых детей.

Он опять подливал, выпивая,
усмехался: «А,- всё это блажь!»
и жена его плакала: «Ваня,
лучше выпей, да только не плачь».

Говорил он, тяжелый, поникший,
как, попав под Смоленском в полон,
девятнадцатилетним парнишкой
был отправлен в Италию он.

«Но лопата, браток, не копала
в огражденной от всех полосе,
а роса на шоссе проступала,
понимаешь, роса — на шоссе!

И однажды с корзинкою мимо
итальянка-девчушечка шла,
и что люди голодные — мигом,
будто русской была, поняла.

Вся чернявая, словно грачонок,
протянула какой-то их фрукт
из своих семилетних ручонок,
как из бабьих жалетельных рук.

Ну а этим фашистам проклятым,
что им дети, что люди кругом,
и солдат её вдарил прикладом,
и вдобавок ещё — сапогом.

И упала, раскинувши руки,
и затылок,- весь в кровь на шоссе,
и заплакала, горько, по-русски,
так, что сразу мы поняли все.

Сколько наша братва отстрадала,
оттерпела от дома вдали,
но чтоб эта девчушка рыдала,
мы уже потерпеть не могли.

И овчарок, солдат мы — в лопаты,
рассекая их сучьи хрящи,
ну а после уже — в автоматы.
Оказались они хороши.

И свобода нам хлынула в горло
и, вертлявая, словно юла,
к партизанам их тамошним в горы
та девчушечка нас повела.

Были там и рабочие парни,
и крестьяне — дрались на ять!
Был священник, по-ихнему падре
(так что бога я стал уважать).

Мы делили затяжки и пули,
и любой сокровенный секрет,
и порою, ей-богу, я путал,
кто был русский в отряде, кто нет.

Что оливы, браток, что берёзы,
это, в общем, почти все равно.
Итальянские, русские слёзы
и любые — всё это одно…»

«А потом?» — «А потом при оружьи
мы входили под музыку в Рим.
Гладиолусы плюхались в лужи,
и шагали мы прямо по ним.

Развевался и флаг партизанский,
и французский, и английский был,
и зебрастый американский…
Лишь про нашенский Рим позабыл.

Но один старичишка у храма
подошел и по-русски сказал:
«Я шофёр из посольства Сиама.
Наш посол был фашист… Он сбежал…

Эмигрант я, но родину помню.
Здесь он, рядом — тот брошенный дом.
Флаг, взгляните-ка, алое поле,
только лев затесался на нём».

И тогда, не смущаясь нимало,
финкарими спороли мы льва,
но чего-то ещё не хватило:
мы не поняли даже сперва.

А чернявый грачонок — Мария
(да простит ей сиамский посол!)
хвать-ка ножницы из барберии,
да и шварк от юбчонки подол!

И чего-то она верещала,
улыбалась — хитрехонько так,
и чего-то она вырезала,
а потом нашивала на флаг.

И взлетел — аж глаза стали мокнуть
у братвы загрубелой, лютой —
красный флаг, а на нём серп и молот
из юбчонки девчушечки той…»

«А потом?» Похмурел он, запнувшись,
дернул спирта под сливовый джем,
а лицо было в детских веснушках,
и в морщинах — недетских совсем.

«А потом через Каспий мы плыли,
улыбались, и в пляс на борту.
Мы героями вроде как были,
но героями лишь до Баку.

Гладиолусами не встречали,
а встречали, браток, при штыках.
По-немецки овчарки рычали
на отечественных поводках.

Конвоиров безусые лица
с подозреньем смотрели на нас,
и кричали мальчишки нам: «Фрицы!» —
так, что слёзы вставали у глаз.

Весь в прыщах, лейтенант-необстрелок
в форме новенькой, так его мать,
нам спокойно сказал: «Без истерик!» —
и добавил: «Оружие сдать!»

Мы на этот приказ наплевали,
мы гордились оружьем своим:
«Нам без боя его не сдавали,
и без боя его не сдадим».

Но солдатики нас по-пастушьи
привели, как овец, сосчитав,
к так знакомой железной подружке
в так знакомых железных цветах.

И куда ты негаданно делась
в нашей собственной кровной стране
партизанская прежняя смелость?
Или, может, приснилась во сне?

Опустили мы головы низко
и оружие сдали легко.
До Италии было неблизко,
до свободы совсем далеко.

Я, сдавая оружье и шмотки,
под рубахою спрятал тот флаг,
но его отобрали при шмоне:
«Недостоин,- сказали,- ты враг…»

И лежал на оружье безмолвном,
что досталось нам в битве святой,
красный флаг, а на нём серп и молот
из юбчонки девчушечки той…»

«А потом?» Усмехнулся он желчно,
после спирту еще пропустил,
да и ложкой комкастого джема,
искривившись, его подсластил.

Вновь лицо он сдержал через силу
и не знал его спрятать куда:
«А, не стоит… Что было — то было.
Только б не было так никогда.

Завтра рано вставать мне — работа.
Ну а будешь в Италии ты,-
где-то в городе Монте-Ротонда,
там живут партизаны-браты.

И Мария — вся в черных колечках,
А теперь уж в седых — столько лет.
Передай, если помнит, конечно,
ей от рыжего Вани привет.

Ну не надо про лагерь, понятно.
Как сказал — что прошло, то прошло.
Ты скажи им — им будет приятно:
в общем, Ваня живёт хорошо…»

Ваня, все же я в Монте-Ротонде
побывал, как просил меня ты.
Там крестьяне, шофёр и ремонтник
обнимали меня, как браты.

Не застал я синьоры Марии.
На минуту зашел в её дом,
и взглянули твои голубые
с фотографии — рядом с Христом.

Меня спрашивали и крестьяне,
и священник, и дровосек:
«Как там Ванья, как Ванья, как Ванья?» —
и вздыхали: «Какой человек!»

Партизаны стояли рядами —
столько их для расспросов пришло,
и твердил я, скрывая рыданья:
«В общем, Ваня живет хорошо».

Были мы ни пьяны, ни тверезы —
просто пели и пили вино.
Итальянские, русские слёзы
и любые — все это одно.

Что ж ты плачешь, опять наливая,
что ж ты цедишь: «А, всё это блажь!»?
Тебя помнит Италия, Ваня,
и запомнит Россия — не плачь.

Евгений Евтушенко

Причина: употребление неприличных выражений

Природа отдохнула на лице Киселева

По словам телеведущего, с ним произошла небольшая «производственная травма». Запечатлевшаяся, однако, на лице…

Ведущий Дмитрий Киселев
Намедни выглядел побито,
Но пояснил без лишних слов,
Что стал обычной жертвой быта.


Я опишу его беду,
Причем без всякой похабели:
Сажал оливы он в саду
В своем именьи в Коктебеле,

Но поскользнулся средь травы —
И пал на землю поневоле
Лицом, которое, увы,
Знакомо зрителю до боли.

Я верю старому бойцу
Родного фронта новостного:
Никто по этому лицу
Не бил, конечно, Киселева.

Природа свой вершила суд
Над верным бардом Путистана:
Того, что зрители снесут,
Сама земля терпеть не стала.

Когда кривлялся лицедей,
Кричали я, Навальный, Носик:
«Как носишь ты таких людей?!»
Так вот, она уже не носит.

Не любит действий наш народ,
Простой жилец пятиэтажек.
Он в рот побольше наберет —
И ждет, когда Господь накажет.

И если мордочку треплу
И впрямь попортили оливы —
То, судя по его, так сказать, лицу —
Оливы очень справедливы.

Д.Быков